"Terra Teutonica 1360-1425"

По Средневековым представлениям человеческая жизнь разделялась на шесть периодов: младенчество, детство, отрочество, юность, зрелость и старость.
Специального воспитания детей раннего возраста средневековье не знало. Аристократические младенцы отдавались кормилицам, дети крестьян и ремесленников, выйдя из колыбели, ползали по кухне, пока не достигали такого возраста, когда их можно было приставить к какому-нибудь делу. Отрочество завершалось рано: к 12 годам у девочек, к 14 — у мальчиков. Считалось, что в этом возрасте они уже могут вступать в брак и становиться самостоятельными.
Мальчики могли получать образование в монастырях, причем монахи не требовали от них исполнения правил, предписанных взрослым, и даже выделяли время для игр.
В семьях с достатком, где ребенок позиционировался как наследник, продолжатель рода (для мальчиков) либо удобное политическое оружие, средство объединения семей (для девочек) существовала идея взаимных обязательств: родители отдают свое время и средства, чтобы помочь детям вступить в жизнь, а дети в ответ обязуются быть послушными и покорными родителям.
Однако высокая детская смертность в Средние века свидетельствует о недостатке родительской привязанности к детям. Во всяком случае, совершенно очевидно, что там, где высокая детская смертность вызвана нищетой родителей к детям, к их рождению и к их смерти относятся спокойно. По крайней мере до тех пор пока ребенок не становился работником в семье (около 7-8 лет), тогда смерть ребенка воспринималась как потеря рабочих рук.
Человек от рождения существо социальное, ему необходимо общение и любовь ни чуть не меньше чем кров и еда.
Фридрих Второй даже проводил социальные опыты над младенцами.
«Он пожелал узнать на основании опыта, какой из языков или наречий был
свойственен детям, если те росли, не разговаривая ни с кем из людей. И он приказал служанкам и кормилицам давать младенцам молоко, кормить их грудью, купать и ухаживать за ними, но никак не ласкать их и не разговаривать с ними; ибо он хотел знать, заговорят ли они на древнееврейском, первом из существующих языков, на греческом, латыни или на арабском, или же на языке своих родителей, тех, от кого они были рождены. Но все его усилия были напрасны, ибо ни один младенец не выжил…» Хроника Фра Салимбене де Адамо, 13 век
Рождаемость в средние века была очень высокой. Женщина от 15 до 40 лет рожала 12—15 раз с интервалом в 1,5—2 года. Техника предохранения от беременности и аборты были преданы церковной анафеме и частично забыты. Деревенские акушерки шельмовались как ведьмы.
Хотя имущественной правоспособности люди в средние века достигали относительно поздно, брак можно было заключать достаточно рано: мальчикам — в 14—15 лет, девочкам — в 13—14 лет. В отдельных случаях католическая церковь освящала даже браки двенадцатилетних. Обручать же детей родители могли сразу же после рождения. Такую помолвку расторгнуть было невозможно. Но когда детям исполнялось 14 лет, они имели право самостоятельно расторгнуть помолвку, но только в случае, если девушка оставалась непорочна.Из числа брачных партнеров исключались родственники до 6 колена, крестники, сводные братья и сестры. Поэтому искать супругу своему сыну крестьянину зачастую приходилось достаточно далеко от места постоянного проживания.
Таким образом можно сказать, что как таковое понятие «ребенок» не существовало. Ребенок по своим правам и обязанностям приравнивался ко взрослому. Даже слово «ребенок» не имело в языке своего обычного смысла и нередко (например, в Средневековой Германии) служило синонимом понятию «дурак» или «простофиля». Детство считалось периодом малоценным и быстро проходящим.
По словам известного историка Жака Ле Гоффа, прагматичное общество едва замечало ребенка, не имея времени ни умиляться, ни восхищаться им: «Ребенок часто не имел столь привычного для традиционных обществ воспитателя. Слишком мала была продолжительность жизни в средние века. Едва выйдя из-под опеки женщин, не относившихся серьезно к его детской сущности, ребенок оказывался выброшенным в изнурительность сельского труда или в обучение ратному делу. Это подтверждают и картины, на которых рисуют очень юного героя уже как молодого человека — скороспелость была обычным явлением».
Одна из причин безразличия к ребенку – всеобщая безграмотность: в устноговорящем, не знающем ни письма, ни чтения средневековом мире не было причины разделять сферы взрослой и детской жизни. Ребенка не приучали к горшку, не скрывали от него сексуальную жизнь взрослых, не было никаких ограничений и фраз типа «тебе еще рано это знать». Работу так же не различали по возрастам.
Единственная граница, отделяющая «маленького взрослого» от обычного взрослого – возраст семи лет. Считалось, что тогда человек окончательно овладевает всеми секретами речи, поэтому становиться полноценно развитым существом. За семилетний рубеж ратовала и Церковь, утверждая, что всякий семилетка способен четко отличать добро от зла. На практике же, как только малыш мог обходиться без постоянной заботы матери или кормилицы, он принадлежал к миру взрослых забот и взрослых интересов.
В это время существовала высокая рождаемость и большая детская смертность. В эпоху неразвитой медицины, когда основным делом детей было умирать – в многодетных семьях до 20-летнего возраста доживали единицы. Поэтому у взрослых отсутствовал психологический комплекс сопереживания детям, «исчезающим у них на глазах». Считалось, что пока ребенок не вырастет и тем самым не докажет свою жизнеспособность, он попросту не должен вызывать у родителей особого внимания и интереса. Смерть ребенка в этот период траура не предусматривала.

_________________
Я не хочу ничего решать. Я девочка. Я хочу бусики.

Известно, какие страсти порой разгораются даже в современных семьях вокруг выбора имени для новорожденного, какое значение придают этому выбору сами родители и их близкие, иногда с участием более дальних родственников, друзей, знакомых и даже соседей. Мотивы могут быть самыми разными. Одни выбирают имена «как у всех», другие -- напротив -- «не как у всех». Эти отдают предпочтение «красивым», «благозвучным» именам, те -- именам «в память» или «в честь» кого-то или чего-то. Некоторые различают даже «счастливые» и «несчастливые» имена. Существует, наконец, и просто «мода» на определенные имена [1] . Неважно, что такой выбор имени не всегда делается осознанно и может быть ассоциативным (почему-то нравится именно это, а не другое имя, а почему -- часто объяснить не могут). Важно другое: в основе имени очень часто лежит -- пусть и не всегда осознаваемое -- представление о желанном, о благе, о ценности, об идеале. А само имя в этом случае -- это не что иное, как своеобразное знаковое сообщение о таком желании.

Еще большее значение придавали имянаречению детей в Средние века. Имени, выполнявшему тогда сразу несколько функций, отводилась важная роль. Имя, по средневековым представлениям, -- это прежде всего знак судьбы ребенка. Средневековое имя -- еще и важный социальный знак, определявший статус человека. Пока не было фамилий, оно в какой-то мере брало на себя выполнение их функций, отмечая принадлежность имяносителя к определенному этносу, социальному слою, роду и семье. В развитых обществах имя -- это в основном только «этикетка», лишенная особого значения и служащая главным образом лишь для идентификации человека. Остальные функции имени приглушены, сохраняются лишь их отголоски. В традиционных же обществах, к которому, несомненно, принадлежит и средневековое, имя собственное представляет собой своеобразный «паспорт» индивида, содержащий в себе информацию о его происхождении, предназначении и внутренней сущности. С именем были связаны различные верования. Имени придавались магические сила и свойства. Верили в возможность через него влиять на судьбу и даже саму жизнь ребенка [2] .

Но понимание, а следовательно, и отношение к имени не было единообразным на протяжении всего Средневековья. Так, для Исидора Севильского, автора одной из первых энциклопедий раннего Средневековья, этимология слова «nomen» (имя) связано с глаголом «nosco» (знаю): «Называть -- это значит познавать». Для него и других раннесредневековых писателей (Гинкмара, Рабана Мавра, Валафрида Страбона, Смарагда и других) имена -- значимы , «вящи» и «говорящи», они способны предвещать судьбу своих носителей и говорить об их сущности. Переосмысление этих взглядов происходит на рубеже XI--XII веков в работах Ансельма Кентерберийского и Абеляра. Для них, а также особенно для Петра Гелийского, «называть -- это значит классифицировать». Они возвращаются к этимологии слова «nomen», предложенной позднеантичным грамматиком Присцианом, возводившим ее к греческому глаголу «nemo» (распределять, разделять), и отделяют имя (appelatio) от его значения (significatio). Имя -- по их мнению -- всего лишь указывает на человека, который его носит, и обозначает семью, к которой он принадлежит [3] .

За этим, казалось бы, чисто лингвистическим переломом в средневековом понимании природы имени скрыта «глубокая эволюция» (некоторые исследователи говорят даже о «революции»), которая произошла в самой антропонимической системе Западной Европы между X и XIII веками. Суть ее заключается в переходе от антропонимов, состоящих лишь из одного имени (по происхождению чаще всего древнегерманского), к антропонимам, состоящим уже из двух имен -- имени собственного (praenomen) и прозвища (cognomen). Этот переход сопровождался резким сужением именника и распространением одноименности, постепенным вытеснением «варварских» имен библейскими именами и именами святых. Ясно, что столь фундаментальные изменения в имянаречении были связаны с не менее глубокими переменами в умонастроениях, чувствованиях, переживаниях и ценностных устремлениях людей того времени, проявлявшихся как в их повседневном поведении, так и в их языке, одной из форм которого и являются имена.

До конца X века в Западной Европе господствовала древнегерманская система имянаречения, которая предполагала бытование двуслоговых, или, лучше сказать, двулексемных или двуосновных, имен: Ermen-trud, Ger-trud, Hail-wid и тому подобные [4] . Древнегерманские двучленные имена-композиты состояли из двух отдельных лексем-основ. Каждая из лексем была значима, имела определенный смысл и выражала какое-нибудь понятие: Frouuine (Frod-win) (мудрый-друг) [5] . Наиболее престижные лексемы в древнегерманском именослове группировались вокруг значений «защита», «мир», «борьба», «война», «бог», «сила», «могущество», «власть», «дружба», «слава» и им подобных, отражавших шкалу мужских «варварских» ценностей. Некоторые из них не чужды даже лексемам женских имен. Но женским именам все же больше была присуща иная смысловая палитра, отражающая типично женские, в их понимании, достоинства: «плодовитая», «привлекательная», «дородная», «здоровая», «домовитая», «дружелюбная», «доверительная», «щедрая», «процветающая». Именно с женскими именами были связаны и такие понятия, как «происхождение», «род», «родоначальница».

Общее число лексем было ограниченным. Имена составлялись из них словно из «кубиков». Сочетание лексем по парам могло образовывать самые различные комбинации, которые редко повторяются и создают таким образом разнообразные имена-композиты. Вот почему для древнегерманской системы имянаречения было характерно многообразие имен. В ней вообще было трудно найти два одинаковых имени, хотя такие случаи встречались. Одноименность охватывала всего лишь менее 1% имяносителей. Древнегерманские имена сохраняли свою архаическую индивидуальность: каждый человек жил как бы со «своим» собственным именем, указывающим на его происхождение, выражавшим какое-либо престижное понятие или имевшим сакральный смысл и магическую силу: Adalbert (род именитый); Richilda (могучая битва); Godlind (Бог-щит); Hardvulf (неустрашимый волк) и так далее.

Объединение двух лексем в одном имени не было случайным и зависело от следования определенным традициям, среди которых главными были семейные обычаи имянаречения. Германский обычай выбора имени ребенку предполагал включение отдельных лексем из имен предков в имена их потомков. Поэтому при имянаречении дети получали одну из лексем из имен своих родителей или более отдаленных предков. Например, если отца звали Hardbald, а мать Gertrud, то их детей вполне могли назвать именами, включавшими одну или две лексемы из их имен: Hardwin, Gerbald, Hildtrud. Таким образом, лексемы как бы наследовались в роду, а наличие одинаковых лексем в именах могло указывать на родство между теми, кто их носил [6] .

С конца X века в Западной Европе происходят важные антропонимические перемены. В частности, укрепляющая свою власть титулованная знать стремится выделиться из массы остального средневекового населения, избирая себе все чаще и наследуя из поколения в поколение свои особые имена, которые она сначала заимствует у прославившихся многочисленными подвигами персонажей героических эпических сказаний, а несколько позже -- у известных и любимых героев рыцарских романов. Сделавшись элитарными, эти имена становятся престижными, а значит, и популярными. Постепенно они получают массовое распространение. В течение XI--XII веков происходит процесс так называемой концентрациии имен , то есть увеличения степени распространенности одинаковых имен. Это приводит к резкому сужению именника наиболее часто избираемых детям имен. Например, во Фландрии на рубеже XII--XIII веков уже более половины детей нарекались всего лишь несколькими ставшими наиболее «модными» мужскими и женскими именами.

Почти каждый десятый новорожденный мальчик получал имя Арнульф, Вильгельм или Вальтер, а почти каждая десятая девочка называлась именем Ава, Хейла, Имма, Адализа (Адела, Лиза) или Маргарета (Грета). Среди несколько менее популярных у средневековых фламандцев, но тоже довольно распространенных мужских и женских имен этого времени можно выделить и некоторые другие имена: Герард (Жерар), Валдуин (Бодуэн), Иоанн (Жан), Гертруда (Труда), Верта, Матильда и Мабилия (Маба).

Бросается в глаза, что даже в конце XII -- первой половине XIII веков во Фландрии -- равно как и в некоторых других регионах Западной Европы -- в списке наиболее популярных имен продолжают лидировать имена германского происхождения (они встречаются примерно у трех четвертей из всех поименованных). Однако их роль и семантика были уже совершенно иными, нежели в прежней древнегерманской системе имянаречения. Прежде всего, перестали «читаться» и осознаваться смысловые значения лексем, из которых состояли эти имена. Древнегерманские имена как бы потеряли свой первоначальный смысл и значение. Но не это было главным. Отныне стало важно уже не то, что они обозначали, а то, кто их носил. Популярность имени определялась не его прямым значением, а престижем его имяносителя. Соответственно, ушла в прошлое традиция при имянаречении детей образовывать их имена из лексем имен их предков. Дети из поколения в поколение наследуют уже одни и те же целые имена.

Преобладание во Фландрии до конца XIII века отнюдь не христианских, а «варварских» древнегерманских имен означает также и то, что христианизация сознания средневековых фламандцев вряд ли глубоко проникла в сферу их имятворчества, а выбор имени ребенка и в XIII веке оставался в основном вне сферы влияния церкви. Другой парадокс -- почти полное отсутствие в их среде имен особо почитаемых местных святых. Круг имен, наиболее часто избираемых средневековыми прихожанами во Фландрии для своих детей, выходил далеко за рамки именника Святого Писания или Святцев и определялся не рекомендациями крестившего младенцев местного священника, а какими-то совершенно другими факторами.

Кто же и как осуществлял имянаречение детей в средневековой семье, отдавая приоритет какому-то (какому именно) имени и на основании каких резонов и повинуясь чьим требованиям? Ответить на эти вопросы не так-то просто.

Выбор имен детей на протяжении всего Средневековья формально не подвергался никакой регламентации [7] . Вплоть до середины XVI века, до известных решений Тридентского собора, предписавших приходским священникам жестко увязывать имя крестимого младенца с церковным календарем, выбор имени новорожденного мог быть результатом свободного волеизъявления его близких, прежде всего родителей [8] . Таким образом, номинально их выбор никем и ничем не ограничивался и мог полностью соответствовать их личным чувствам, желаниям, вкусам, пристрастиям и собственным представлениям.

В реальности же выбор имени чаще всего зависел от моды и традиций имянаречения, характерных для той или иной местности и присущих той или иной социальной группе. Все-таки нельзя также сбрасывать со счетов и роль церкви, побуждавшей паству отдавать предпочтение приличествующим христианину именам. Но решающее значение имели все же, по-видимому, внутрисемейные обычаи имянаречения. Таким образом, на практике в процессе имянаречения младенца вполне могло возникнуть противоречие между личными желаниями родителей и необходимостью следовать региональным, социальным, конфессиональным и семейным обычаям имянаречения.

К сожалению, саму эту коллизию, как и вообще прямые средневековые свидетельства о мотивах и обстоятельствах выбора имен в средневековой семье, очень редко напрямую удается обнаружить в источниках. Попытка выявить эти обстоятельства и мотивы по данным ряда средневековых памятников, предпринятая несколько лет назад группой французских медиевистов под руководством Патриса Бека и Моник Бурен, не дала ожидаемых результатов. Вопреки ожиданиям (ведь имя в средневековом обществе играло чрезвычайно важную роль) прямых рассуждений средневековых авторов об имени (и, в частности, о том, как следует имянарекать), а также прямых свидетельств о том, кто именно из близких оказывал решающее влияние на выбор имени новорожденного и на основании каких резонов само это имя избиралось, оказалось в этих памятниках до обидного мало.

Например, из пяти тысяч сюжетов, отмеченных для средневековых назидательных «примеров» (exempla) в известном «Индексе» Тубаха, сюжетов, впрямую касающихся имени и имянаречения, выявилось всего лишь два. То же самое можно сказать и относительно средневековых «чудес» (miraculae): из более чем тысячи двухсот случаев XII--XIII веков, исследованных не так давно Дидье Летт, всего лишь один прямо касается обстоятельств и мотивов имянаречения [9] . В средневековой иконографии тема имянаречения затрагивается только в связи с евангельской историей зачатия, рождения и имянаречения Иоанна Крестителя [10] . В рыцарских романах и других средневековых литературных памятниках, равно как и в средневековых хрониках, констатируется, как правило, лишь самый факт имянаречения без объяснения его обстоятельств и мотивов.

Вот почему для ответа на вышепоставленные вопросы следует, на наш взгляд, использовать различные поименные описи и родословные росписи с целью сравнения на их основе содержащихся в них именников членов различных социальных групп: семей и родов, жителей деревень и областей и так далее, зависимых от нескольких средневековых фламандских монастырей. Такое сопоставление именников позволило мне определить, какая же из средневековых групп (семья, род, община, приход, сеньория и так далее) и каким образом могла влиять на выбор имени ребенка.

Хотя выбор имени новорожденного формально всегда является в конечном счете результатом индивидуального решения, в антропонимическом поведении средневековых фламандцев (а на основании тех источников, которые я использую, правильнее даже скорее говорить не о фламандцах, а о фламандках, поскольку это -- женские генеалогии и описи особой категории средневековых церковных зависимых, называемых во Фландрии алтарными трибутариями) [11] , в выборе ими имени ребенка заметнее влияние коллективного , чем проявление индивидуального. Не случайно, как правило, ими избираются имена типичные , имена «модные» и лидировавшие среди других имен в их время, имена, приличествовавшие их социальному статусу и характерные для той этнокультурной и языковой среды, к которой они принадлежали [12] . Связь и зависимость выбора имени от господствовавших в определенное время в средневековом обществе Фландрии тех или иных социально-культурных идеалов и ценностей и распространенных в нем взглядов на природу и функции имени, а также от принятых в нем обычаев и стереотипов поведения представляются мне, исходя из этого, несомненными [13] .

Вместе с тем, оказывается, что не всякая средневековая социальная группа могла наполнять антропонимическое поведение входивших в нее членов своим особым и свойственным только ей корпоративным содержанием. Например, по моим данным, принадлежность семьи к кругу зависимых (familia) того или иного монастыря, видимо, никак не сказывалась на имятворчестве ее членов. Например, сравнив именники двух групп алтарных трибутариев, живших в конце XII -- начале XIII веков зачастую вперемежку в одних и тех деревнях в одном из регионов Фландрии, но принадлежавших двум разным фламандским монастырям Спаса в Энаме и Св. Петра в Генте, я не смог обнаружить в их именах никаких существенных различий, связанных именно с их принадлежностью к этим двум разным монастырским конгрегациям [14] . И это представляется весьма странным и заслуживающим дополнительного изучения, поскольку средневековые монастырские familiae можно рассматривать как некие квазисемейные образования, имевшие к тому же каждое свой круг наиболее почитаемых в нем святых со своими именами.

Те же антропонимические различия, которые были замечены в их именниках, вероятно, связаны не с их принадлежностью к разным монастырским familiae, а с региональными особенностями имятворчества, поскольку владения указанных монастырей, на которых проживали эти трибутарии, хотя и соседствовали, но территориально все же располагались в разных местах, лишь частично накладываясь друг на друга. Более того, сопоставив по описи трибутариев превотства св. Аманда в Куртрэ второй половины XII века именники жителей нескольких соседних деревень этого времени в бассейне реки Лис (одного из притоков Шельды), мне удалось обнаружить различия в их именах даже в тех деревнях, которые пространственно отделялись друг от друга буквально всего лишь несколькими километрами [15] . Если собранные мной выборки имен жителей этих деревень можно считать достаточно представительными -- а они насчитывают в совокупности более полутысячи имен, -- то обнаруженные в них различия, видимо, могут говорить о существовании не только региональных, но также и местных обычаев имянаречения в средневековой Фландрии, бытовавших в каждой из деревень и, естественно, не могущих не оказывать влияния на выбор имен детей в семьях, живших по соседству и ежедневно общавшихся друг с другом.

Однако если еще больше сузить наш антропонимический микроанализ и довести его до масштаба именника отдельной семьи , то сразу же удается обнаружить, что даже в пределах одной деревни именники каждой из живших в ней семей были далеко не вполне идентичными. Это, видимо, было связано с тем, что наибольшее воздействие на выбор имени оказывали все же не внутриобщинные, а внутрисемейные обычаи имянаречения. К сожалению, об их сути мы можем лишь догадываться, поскольку -- как мы уже знаем -- прямых свидетельств о том, как проходил процесс имянаречения в средневековой семье, в наших памятниках сохранилось крайне мало. Тем не менее, судя по наличию в тех генеалогиях алтарных трибутариев, которые я уже изучил, регулярно повторяющихся из поколения в поколение (но у каждой семьи иногда все же своих особых ) имен, можно предположить, что в них отразились наследственные семейные или родовыеимена [16] .

В другой своей статье по материалам одной довольно крупной описи родословных трибутариев XIII века, зависимых от женского монастыря Пресвятой Богородицы в Бурбуре, мне удалось (идя также косвенным путем, детально проследив возможный порядок наследования имен в этих родословных) предложить гипотезу о том, каким мог быть «механизм» выбора, передачи и сохранения из поколения в поколение этих наследственных имен в семье [17] . Оказывается, в этих целях использовался институт крестничества. Именно один из крестных передавал свое имя крестнику во время обряда крещения, поэтому выбор самих крестных происходил не случайно, а почти всегда осуществлялся из определенного круга близких старших родственников по прямой (деда, бабки) и еще чаще боковой линии (из дядей, теток, кузенов родителей и даже кузенов дедов и бабок).

Дополнительным аргументом в пользу этой гипотезы служит также то обстоятельство, что данная модель имянаречения в семьях фламандских трибутариев XIII века поразительно напоминает ту систему, которая была некогда изучена Бернаром Дельмером по сохранившемуся фрагменту уникального для Северной Франции документа, а именно так называемой «Книги семьи Ле Борнь», на страницах которой в продолжение 1347--1538 годов сменявшие друг друга главы семьи детально фиксировали все мало-мальски значимые семейные события (венчания, рождения, крестины, похороны). Выяснилось, что прямые, хотя и более поздние, свидетельства самих современников о том, как они имянарекали своих детей, вполне согласуются с теми моими наблюдениями, которые косвенно удалось сделать по порядку наследования имен в вышеуказанных родословных трибутариев монастыря в Бурбуре XIII века.

Однако вряд ли будет правильным считать, что имянаречение детей в Средние века определялось исключительно только групповыми и семейными интересами, не оставлявшими родителям никакого места для проявления собственного индивидуального выбора. По данным всех тех (а их более сотни) генеалогий алтарных трибутариев во Фландрии XII--XIII веков, которые мне уже удалось к этому времени собрать и изучить (по совокупности они охватывают более полутора тысяч человек), из всего множества поименованных в них трибутариев одна треть мужчин и одна четверть женщин носили как бы свои собственные « индивидуальные» имена, которые больше ни разу не повторялись еще у кого-либо другого.

В числе этих имен встречаются и такие, появление которых иначе, как индивидуальными усилиями имянарекателя или какими-то особыми обстоятельствами, и объяснить трудно. Например, среди подобных женских имен удалось найти (всего лишь один раз и в одной-единственной генеалогии) имя Susia, вероятно, представляющее собой краткую форму от библейского женского имени Сусанна, в переводе с древнееврейского обозначающее «цветок лилии». Вообще-то, согласно одному exemplum, то есть «примеру», который средневековый проповедник вставлял в проповедь для большей убедительности, это женское имя считалось в XIII веке малопрестижным и даже «постыдным» и «позорным», ибо в этом exemplum рассказывается об одной «знатной» (domicella) и «красивой» (pulcherrima) девушке, но с «постыднейшим» (turpissimum) именем Sussy, из-за которого она никак не могла выйти замуж, пока не поменяла его на другое, более благозвучное для ушей ее женихов имя Rosa. Несмотря на всю символичность этой истории, на которую прямо указывает автор «примера», нам остается только гадать о том, что же заставило отца девушки или кого-то еще из ее близких родственников избрать ей столь непопулярное в то время имя.

Тем не менее наличие непрестижных, редких и даже и вовсе «оригинальных» имен (например, в одной генеалогии я наткнулся на имя Hodierna, то есть «Сегодняшняя», а еще в одной на имя... Casus) еще не означает, что их творцы поступали вопреки общепринятому мнению. Видимо, это мнение допускало в отношение выбора имени ребенка довольно широкий спектр и множество вариантов имятворчества и не закрывало его близким возможности оригинальной интерпретации ими общепринятых коллективных стереотипов выбора имен -- в том числе даже проявления ими «выламывающихся» из обычного ряда индивидуальных вольностей, касающихся этого выбора.

[1] Подробнее об именах и о выборе имен см.: Нифонтов В.А. Имя и общество. М., 1974. Мотивы выбора имен позволили Нифонтову разделить имена на три больших класса по их семантическому значению: имена-описания (дескриптивы), имена-пожелания (дезидеративы) и имена-посвящения (меморативы) (с. 96--102).

[2] Наречение новорожденного именем имело тогда форму включения его в свою семью и род, пожелания ему (заклинания!) определенной судьбы и отгадывания его сущности. Не случайно, само слово «имя» («*n-men») в индогерманском языке означает «в, внутри» (см.: Топоров В.Н. Имена // Мифы народов мира . М., 1980. Т. 1. С. 510). О многообразии индивидуальных «воплощенных» имен, рождающихся и умирающих вместе с их имяносителями, на материале исландских саг писал Стеблин-Каменский (Стеблин-Каменский М.И. Мир саги . М., 1984. С. 57--59). Длинные перечисления мифологических имен утомляют современного читателя «Старшей Эдды», но «…за каждым именем скрывается целый комплекс историй и событий […] каждое имя неизбежно вызыва[ет] поток широких ассоциаций и соответствующих эмоций», и они говорили древнескандинавским слушателям гораздо больше, чем нам (Гуревич А.Я. Норвежское общество в раннее Средневековье . М., 1977. С. 261--262).

[3] См.: Грошева А.В. Грамматические учения западноевропейского Средневековья // История лингвистических учений: Средневековая Европа. Л., 1985. С. 208--242; а также: Перельмутер И.А. Грамматическое учение модистов // История лингвистических учений: Позднее Средневековье. СПб., 1991. С. 9--10.

[4] Подобная система была характерна и для других индоевропейских имен, в том числе и для древнерусских (см.: Гинкем Г.Г. Древнейшие русские двуосновные имена и их уменьшительные // Живая старина. М., 1893. № 3. Вып. 4).

[5] О древнегерманских составных именах собственных и расшифровке их смысловых значений см.: Топорова Т.В. Культура в зеркале языка: древнегерманские двучленные имена собственные. М., 1996.

[6] Антропонимический анализ данных ряда каролингских поместных описей (так называемых «полиптиков») и в особенности полиптика аббата Ирминона начала IX века, который содержит описания около двух тысяч крестьянских семей с указанием имен (как правило, древнегерманских) у двух-трех поколений, проведенный Юрием Бессмертным и его учениками, показал, что эти древнегерманские семейные традиции имянаречения полностью сохраняли свою силу в это время даже на относительно слабо германизированной территории Северной Франции. См.: Бессмертный Ю.Л. Структура крестьянской семьи во франкской деревне IX века: Данные антропонимического анализа Сен-Жерменского полиптика // Средние века. Вып. 43. М ., 1980. С. 32 и др.; Он же. К вопросу о положении женщины во франкской деревне IX века // Там же. Вып. 44. М ., 1981. С. 111; Он же. К демографическому изучению французской деревни IX века (Люди и имена) // Советская этнография. М., 1981. № 2. С. 56; Он же. Об изучении массовых социально-культурных представлений каролингского времени // Культура и искусство западноевропейского Средневековья. Материалы научной конференции (1980). М., 1981. С. 54; Блонин В.А. К изучению динамики численности населения на территории Франции IX в. // Средние века. Вып. 47. М ., 1984. С. 120.

[7] Средневековые церковные установления, порой очень детально регламентирующие саму процедуру крещения, во время которой формально и могло происходить имянаречение , «красноречиво» умалчивают о том, кто же, каким образом и каким именем должен нарекать младенца. На основании этих постановлений можно, однако, предположить, что обряд крещения происходил уже после того, как сам выбор имени был сделан кем-то из близких новорожденного. Вот, например, что предписывается в одном из «Соборных статутов» (1288 года) епископа Льежа Жана Фландрского: «Тот, кто крестит, когда погружает в воду крестимого, пусть произносит следующие слова, ничего не прибавляя, не опуская или изменяя, называя дитя по имени : “Петр или Иоанн (или Дионисий), я тебя крещу именем Отца, Сына и Святого Духа”». Примечательно все же, что в представлении клирика набор возможных примерных имен не выходит за рамки библейского именника. Впрочем, речь идет о постановлениях конца XIII века, когда ряд библейских имен и так уже стал на практике довольно модным среди паствы того времени.

[8] Не случайно те же самые «Соборные статуты» Жана Фландрского, как и вообще многие другие церковные установления XIII--XIV веков, касающиеся крещения, предусматривают участие в обряде не только крестных (двух мужчин и одной женщины, если крестится мальчик, или одного мужчины и двух женщин, если крестится девочка), но и самих родителей (и обязательно отца) новорожденного.

[9] В нем говорится об одной маленькой девочке, еще в колыбели обнаружившей весьма живой нрав и потому названной именем Летиция (латинское слово laetitia означает «веселая», «жизнерадостная»).

[10] «Елисавете же настало время родить, и она родила сына. И услышали соседи и родственники ее, что возвеличил Господь милость Свою над нею, и радовались с нею. В восьмой день пришли обрезать младенца и хотели назвать его, по имени отца его, Захариею. На это мать его сказала: нет, а назвать его Иоанном. И сказали ей: никого нет в родстве твоем, кто назывался бы сим именем. И спрашивали знаками у отца его, как бы он хотел назвать его. Он потребовал дощечку и написал: Иоанн имя ему. И все удивились» (Евангелие от Луки, кн.1, стих 57--63).

[11] См. подробнее об этих родословных мои статьи: Родословные трибутариев в средневековой Фландрии // Древнейшие государства Восточной Европы . М., 2003; Странная origo Бруны: Особенности социального и семейного самосознания алтарных трибутариев в Эно XIII века // Казус 2003: Индивидуальное и уникальное в истории. Вып. 5 / Под ред. И.Н. Данилевского и М.А. Бойцова. М.: ОГИ, 2003, и др.

[12] См.: Габдрахманов П.Ш. Средневековый зависимый в кругу своих предков и потомков // Человек и его близкие на Западе и Востоке Европы / Под ред. Ю.Л. Бессмертного и О.Г. Эксле. М., 2000. С. 45--47.

[13] См. подробно об этом в моей статье: Имя и счастье в средневековой Фландрии // Казус 2002. Индивидуальное и уникальное в истории. Вып. 4 / Под ред. Ю.Л. Бессмертного и М.А. Бойцова. М., 2002. С. 26--44.

[14] Габдрахманов П.Ш. Имя, семья и familia во Фландрии XII--XIII веков: К вопросу о социальных рамках частной жизни средневекового простолюдина // Средние века. Вып. 62. М .: Наука, 2001. С. 120 --136.

[15] См. об этом подробнее в главе: Габдрахманов П.Ш. «Что в имени тебе моем?..» Семья и имя во Фландрии XII--XIII веков // Человек в мире чувств: Очерки по истории частной жизни в Европе и некоторых странах Азии до начала Нового времени / Под ред. Ю.Л. Бессмертного. М., 2000. С. 78--79.

[16] См. об этом: Там же. С. 79--82; а также и в другой моей главе: Семейные традиции средневековых крестьян в отражении их родословных (Фландрия 12 века) // Человек в кругу семьи: Очерки по истории частной жизни до начала Нового времени / Под ред. Ю.Л. Бессмертного. М., 1996.С. 227--229. Ср. также: Габдрахманов П.Ш. Средневековый зависимый.. . С. 49--50.

[17] Габдрахманов П.Ш.Се мейные обычаи имянаречения, или О чем «молчали» генеалогии трибутариев в средневековой Фландрии // Homo Historicus: К 80-летию Ю.Л. Бессмертного. Кн. 1. М ., 2003. С. 677--711.

_________________
Вот так и вся наша жизнь - то Секам, а то Пал;
То во поле кранты, то в головах Спас.
Вышел, чтоб идти к началу начал,
Но выпил и упал - вот и весь сказ;

_________________
Living history community "Die stadt Elbing 1360-1410"
Ska, piwo, halabardy!

_________________
Living history community "Die stadt Elbing 1360-1410"
Ska, piwo, halabardy!